Отец разворачивается и по заснеженной дороге идет к дому.
Володя собирает конфеты – не для себя, а для меня. Отец держит меня на руках.
– Брат твой удумал, – говорит отец доверительно. – И никаких истерик. Жизнь есть жизнь.
Все в огнях и такое красивое, теплые папины руки прижимают меня к себе, от отца пахнет водкой, брат собирает конфеты, и я смотрю на брата, он все отдаляется и отдаляется, и я зову его. Мне становится страшно, что отец унесет меня куда-то, где не будет Володи.
Я моргаю, и вот я уже куда старше.
Я сижу на вокзале, вытянув ноги, и курю. Зябко, и скамейка холодная, но покурить можно только снаружи, где пути. Володька покупает чай, а я чувствую, как у меня начинается насморк.
Ко мне подсаживается мужик.
– Такой маленький и куришь уже.
– А? – говорю я.
– Это кто тебя так?
Я дотрагиваюсь до фонаря под глазом – болит, щиплет, прямо ой.
– А, – говорю я. – Батя.
– Понятно, малец. А едешь куда?
Я смотрю на поезд, теплые огоньки, темные силуэты. Скоро Новый год, все разъезжаются по домам.
– Да никуда. Просто хочу, чтоб люди вокруг. Мне атмосфера нравится. Поезда туда-сюда, люди вот, ну по типу вас. Люблю, что здесь людно.
Мне очень даже хочется, чтобы чувак оказался торговцем органами, грабителем, маньяком, шпионом, блядь, с иной планеты.
Но это по ходу дела обычный мужик, как все другие мужики.
– Скучный вы, – говорю. – Хоть бы нож достали.
– А зачем? – спрашивает он.
– Ну скучно. Скучно живем.
– А, – сказал мужик. – Ну и хорошо, что скучно живем. Нет ничего лучше, чем на свете скучно жить.
– Это как посмотреть.
Все же решаю поглядеть на мужика. Высокий, тощий, глазастый. Похож на взъерошенную птицу.
Шиза, думаю я.
– Значит, папа твой тебя бьет?
– Он бы и вас побил, – говорю.
– Солдат?
– Ага.
– Ну, не худший отец.
– Мог бы и бритвочкой, конечно, – говорю.
– Я хуже. Я своего сына в лесу оставил. Много лет назад.
– А, – говорю я. – Понятно.
Шиза, конечно.
– Так было нужно.
– Кому?
– Всем людям. Он для всех людей.
Я резко протягиваю к нему руку, трогаю его лоб – не горячий. Нет уж, думаю я, понятия не имею, что там с тобой, больной ублюдок, и разбираться не хочу.
– Идите-ка вы, дяденька, – говорю. – Только сигарету дайте.
– Да я бросил.
– Тогда просто идите.
Он поднимается, его шатает. Я спрашиваю:
– Не пьяный?
– Нет.
– А то замерзнете.
– Не пьяный, – говорит он и смеется, а потом наклоняется ко мне близко-близко, так что я могу каждое пятнышко в его глазах различить, и говорит:
– У тебя доброе сердце, Боренька.
– Чего?
Но он не отвечает, отстраняется и, пошатываясь, идет к зданию вокзала. Я выбрасываю сигарету, хочу бежать за ним, но меня окликает Володя.
– Боря! Стоять!
– А? Там мужик сумасшедший!
– Ну и пусть себе плывет, железяка хуева.
Володя протягивает мне горячий чай в стакане.
– На, только не разбей, еле договорился, чтоб здесь попить разрешили. Внутри все битком, не протолкнуться.
Стакан чертовски горячий.
– И конфетку на, заешь.
– Это чего, «Снежок» беспонтовый?
Любимые конфеты беспонтового Арлена, между прочим.
– Зашкварные конфеты, – добавляю я. – Где шоколадные?
– Обалдел совсем, – говорит Володя. – Пей чай, а то точно заболеешь.
Как людно, ярко и холодно.
Я открываю глаза, и я снова Арлен, но руки, кажется, еще болят – стакан горячий, щиплется синяк под глазом. Ванечка заглядывает к нам.
– Спите? – спрашивает он шепотом.
Мы не отвечаем. Но мы и не спим.
Ванечка на цыпочках заходит в палату, заглядывает в коробку с Николаем Убийцей, подходит к кровати Андрюши, внимательно смотрит, потом садится рядом со мной. Он очень часто так делает и соблюдает в эти странные моменты именно такой порядок действий.
Мне нравится, что он соблюдает порядок.
Ванечка садится на край моей кровати и говорит:
– Ну вот, я разбудил тебя, ты меня прости, извини. Не хотел я.
Я закрываю глаза и вижу осенний лес, он пахнет сыро и тяжело, но приятно.
Я люблю запах земли. У земли хороший запах и соленый вкус.
Я лежу в овраге, и сверху на меня валятся листья. Меня никто не найдет никогда. Я это знаю.
Нет, никто меня не найдет. Зато сам я могу найти кого угодно. Я замечательный искатель. Я всех найду.
Но пока еще никто не играет со мной в прятки.
Со мной поиграют!
У кого-то солдатики, или лошадки, или машинки красивые, а у меня целый лес. Лес весь мой, я играю здесь везде.
Я здесь везде играю.
Небо-то какое, но я дождя не боюсь! Стану мокрый весь до нитки и тогда не испугаюсь. Что мне дождь? У-у-у-у.
Я из ямы выбираюсь и сразу – на дерево. Отважный! По мокрой ветке ходить не страшно, нога вперед ноги, и я как циркач. Я в цирке бывал, там все смеются, и пахнет кукурузой, и пахнет лимонадом, и еще пахнет всякими лошадиными делами. Хорошее место – цирк.
Никто меня не понимает. Но я не огорчусь от этого сегодня. Не стану я огорчаться. Мама не слышит, Леша не верит, а папа молчит.
Есть только я, как большая собака или маленький волк. Я хожу и мокну, хожу и не боюсь дождя, хотя он пошел уже.
Я знаю, здесь раньше было красиво, и золото, и дворец, шипел огонь, смеялись и пахли друг другом люди. Я могу услышать их, если я захочу. Они все красивые и блестят.
Теперь все заросло, стали деревья.
Я знаю все деревья и животных знаю тоже всех. Я только не знаю, зачем я такой. Почему другие не такие?
Я хожу по ветке, ногу ставлю перед ногой, но я не разобьюсь.
Никто мне не отвечает, потому что вопросами я всех задолбал – это мама говорит. Все-то тебе объясни, все-то тебе расскажи.
Но мне бы объяснили, мне бы рассказали. Алеша знает, планета вращается. А я не знал. Я его спрашиваю: как это вышло, что мы не попа́дали?
А он говорит: планета очень быстро вращается.
Вжу-у-у-ух, вжу-у-у-ух она вращается. Так быстро, что мы даже все не попадали.
Но я ее остановлю. Зачем, чтобы она так быстро вращалась?
Я ее остановлю.
А еще метеорит упасть может. Это вообще очень страшно. Метеорит упадет, и все.
Совсем все.
Так бывает, когда метеориты падают.
Знаю, идет через лес девочка. Она к бабушке идет, у нее в сумочке тряпочной лекарства. Девочки вот хорошо пахнут, замечательно. Я за ней следую, чтобы не потерялась, а она не знает даже, такой я быстрый и так хорошо слежу.
У нее шапка желтая с помпоном. Ее хорошо видно.
А я шапку красную вчера потерял. Нет у меня больше шапки красной, и как потерял не помню.
А девочка хорошая. У нее в голове такой маленький червячок. Иногда он двигается, ему снятся сны. Девочке одиннадцать, как и мне, но в маленьком червячке у нее много чего хранится.
Он пока что спит. Она носит его в себе, он ее дитеночек, и она его дитеночек.
Если девочка вырастет, он передаст своего червячка дальше. Как любовь.
Если она вырастет и даже у нее будет любовничек без червя, глупый такой, то это все равно – червячка она передаст.
Если я вырасту и она будет не моя, а будет у меня любовница без червячка – я передам.
Как любовь.
Со своей любовью я его передам.
Если я буду любить и она будет любить, мы населим мир червячками, и никто больше никогда не умрет.
Скорее бы она выросла, и я бы вырос.
А пока она не выросла, я ее просто охраняю от злых волков, которых в лесу много.
Вот она выходит на тропинку к деревне, поскальзывается на мокрой грязи – не падает. Это я не хочу, чтобы она упала.
А я возвращаюсь в лес, чтобы меня никто не нашел. Там моя яма, и мои деревья, там все мое, и можно все время думать, как я остановлю планету.
Я открываю глаза. Ванечка лежит рядом со мной, свернувшись калачиком, и сопит.
Я больше не Ванечка, я это я. За окном синие сумерки, и Ванечка в них похож на волчонка, который в самом деле пришел из леса.
